Элизабет Макнилл - Девять с половиной недель
Утром я плохо себя чувствовала. Мне не стало лучше после завтрака, а к 11 часам – только хуже. Во время ланча я окончательно поняла, что простужена. Я заказала себе на работу куриный бульон, чтобы съесть прямо за столом, но первая же ложка оставила на языке привкус прогорклого масла, и я не смогла заставить себя съесть еще хоть одну. В три часа дня я прихожу к выводу, что это не просто временное недомогание. Я говорю секретарю, что заболела, и еду домой – к себе домой.
У меня едва хватает сил на то, чтобы захлопнуть за собой дверь. В лицо мне ударяет затхлый запах. В квартире стоит жаркая духота. Перед запертыми окнами витают частицы пыли, зеркало над камином сияет радужными разводами. Я забираюсь на кровать – меня бьет дрожь, но я не могу заставить себя лечь под одеяло. Я хватаюсь за угол покрывала, и у меня получается натянуть свисающий край себе на плечи. Солнце бьет прямо мне в лицо, которое, кажется, уже пылает ярким пламенем. Когда я приподнимаю голову от подушки, чтобы попытаться встать и закрыть ставни, мне не удается преодолеть сонливость, и глаза закрываются сами собой.
Телефонный звонок пробуждает меня от кошмара, в котором меня пожирают орды гигантских огненных муравьев. Я откидываю покрывало и, не открывая глаз, прикладываю к уху трубку. «Что случилось?» – произносит он. «Я, наверное, заболела», – бормочу я. Теперь мне страшно холодно, как будто подо мной лед, а не хлопок и полиэстер (нельзя гладить). «Я сейчас приеду», – говорит он. В трубке раздается щелчок, а потом гудки. «Не надо», – отвечаю я и замираю с телефонной трубкой на груди. И правда заболела, думаю я, и мое сознание раскручивает, как волчок, зрительный образ этого слова. Я никогда не болею, а тут, в разгар лета, какая глупость, ужасная…
На сей раз я просыпаюсь от звонка в дверь. Я не шевелюсь. Звонки, отрывистым стаккато, снова и снова. В конце концов звон становится невыносимее мысли о том, что придется встать. Я добираюсь до двери, так и не открыв глаз. Я повторяю: «Хочу остаться здесь», – а он в это время подхватывает меня, пинком закрывает за собой дверь и ведет к лифту. «Не хочу, чтобы кто-то был рядом, когда я болею, ненавижу», – бормочу я ему в шею. «Хочу болеть в своей постели», – произношу я наконец, так громко, как это только возможно в моем состоянии. «Ты слишком сильно болеешь», – говорит он, поддерживая меня в вертикальном положении в лифте. Меня так клонит в сон, что я не могу ответить. Он то ли несет, то ли тащит меня к такси. Путаница из рук и ног, снова лифт, и я в его постели, постели, которая знакома мне лучше, чем моя собственная, раздетая и в одной из его рубашек.
Сквозь туман в моей голове я слышу его слова: «Я только спущусь куплю градусник». Я чувствую холодное стекло у себя во рту, потом уже не чувствую, и слышу, как он разговаривает по телефону. Рука трясет меня за плечо. «Это… один мой друг, он выезжает на дом». В поле моего зрения появляется розовощекий человек, улыбающийся сияющей улыбкой, полной идеальных квадратных зубов, которые непрерывно меняются местами с пугающей скоростью. Мне в рот засовывают палочку, кто-то смотрит горло. И снова звучит его голос: «…в аптеку за лекарством», а потом мне нужно проглотить таблетки. Я опять пытаюсь объяснить, что предпочитаю быть одна, когда болею, и твердо следую этому принципу с подросткового возраста. Но у меня слишком сильно болит все тело, и кажется, что следование принципу уже не стоит таких усилий.
Я просыпаюсь в полумраке, часы показывают четыре. Боль во всем теле стала сильнее, но, по крайней мере, рассеялся туман в голове. «Ты спала почти сутки, – говорит он, появляясь в дверном проеме. – Хорошо, что ты проснулась, как раз нужно принимать лекарство». – «Что ты мне даешь?» – «То, что Фред прописал. У тебя грипп». – «Почему ты здесь?» – спрашиваю я, и он улыбается: «Я здесь живу». У меня нет сил, чтобы ответить на шутку. «Почему ты не на работе?» – «Я позвонил им, сказал, что заболел. И за тебя позвонил. Нужно, чтобы с тобой кто-то посидел пару дней». – «Не нужно», – но я еще не произнесла этих слов, а уже слишком хорошо понимаю, что да, мне нужно, чтобы кто-то посидел, что он совершенно правильно сделал, что остался дома, что я хочу, чтобы обо мне заботились. Я замолкаю, и он не говорит ни слова.
На второй день он снова был дома, и утром следующего дня тоже. Я провела пять дней в постели, а все выходные сидела на диване или дремала. Он купил поднос для постели – роскошную вещь с ножками, отделением для газет и чем-то вроде полки, которая откидывалась наверх на петлях, как пюпитр. Он кормил меня аспирином и антибиотиками. Он варил мне непонятный напиток, которым я питалась три дня, прежде чем спросить, что пью; оказалось, что это смесь абрикосового сока, грейпфрутового сока и рома (снять с огня, как только начинает кипеть). Я сидела в его лыжном свитере, откинувшись на спинку кровати в кондиционированной спальне, прислушиваясь к отдаленным звукам раскаленного июля за окном – как будто на другом континенте. Здесь, внутри, окна были закрыты ставнями; я пила дымящееся желтое варево и крепко засыпала после пол-литровой кружки. Спустя какое-то время начались супы, потом молочные коктейли, которые он покупал на углу (ванильные и клубничные). Вскоре мы вернулись к привычному распорядку наших обычных ужинов. К тому времени я уже не спала целыми днями. Сознание вновь было ясным, хотя по-прежнему казалось, что мое тело сбросили вниз с большой высоты. Он перетащил телевизор в спальню и пульт положил на подушки рядом со мной. Принес кипу журналов. По вечерам он садился в кресло рядом с кроватью и пересказывал мне сплетни с моей работы, которые специально для этого выпытывал у моей коллеги, приглашая ее на ланч. После читал мне газеты. Он научил меня играть в покер и давал выигрывать. Спал на диване в гостиной.
Со мной так не нянчились с тех пор, как я в восемь лет переболела ветрянкой.
Если я хочу успеть к маминому дню рождения, сегодня последний день, когда у меня есть шанс придумать, что ей подарить. Изнурительно жаркая суббота. Но на первый взгляд и не скажешь, что на улице почти 30 градусов: воздух в «Сакс» охлажден для удобства роящихся, перекатывающихся волнами толп одуревших посетителей. Мы склонились над одной из ювелирных витрин, показывая друг другу пальцем кулоны и тонкие золотые цепочки. Я остановила свой выбор на кулоне в форме сердца: под крышкой миниатюрное изображение букетика незабудок, ручная работа… и внезапно слышу его шепот: «Укради». Я резко выпрямляюсь, опрокидывая гору свертков, которую женщина рядом пыталась прижимать бедром к краю витрины. Я вижу, как его спина растворяется в толпе.
